Другой. Эпилог

Другой. Эпилог Суета… К чему столько суеты? Казалось, она заполняет все пространство, которое я могла наблюдать. Долго держать глаза открытыми не получалось, но со слухом у меня было все в порядке. Я слышала, как бесформенные и большие белые пятна говорят друг другу множество непонятных слов, создавая шум, в который вклинивался противный писк приборов. Не люди кругом, не их речь и метания, а именно этот механический писк породил в голове понимание – я жива! Мысль ударила в мозг мощным потоком, обдав жаром не осязаемое ранее тело. Я попыталась сделать вдох, но помешала трубка во рту. Поднять руку не получалось, отчего на меня навалился страх, и что-то кольнуло под ребрами. Дальше – пустота и темнота, словно для страха еще недоставало силы. Не знаю, спустя сколько времени я открыла глаза снова, теперь поражаясь тишине. Похоже было, будто я проснулась субботним утром, понимая, что не нужно никуда спешить, и можно нежиться в постели сколько угодно. Не хватало лишь птиц и шелеста листьев за окном, но солнце отбрасывало на потолок причудливые блики – разве этого не достаточно? На лице расплывалась улыбка. Я ощущала странное тепло в ладони, и хоть шевелиться совсем не хотелось, любопытство взяло верх. Не может быть. Это иллюзия или бред, сон или галлюцинация. Но это не может быть правдой, как бы мне ни хотелось. Рядом сидел Игорь Игнатьевич. Он держал меня за руку, и глаза его были закрыты – казалось, он уснул, вот так, сидя, уронив голову на грудь. И я боялась даже дышать, чтобы ничего не нарушить, чтобы успеть побыть рядом, хоть и не в действительности, но все же. Его лицо казалось как никогда умиротворенным. Очки немного съехали вниз, едва удерживаясь на переносице. В этой синей рубашке он напоминал полицейского. Я долго лежала неподвижно, цепляясь взглядом за каждую знакомую черту, и галлюцинация казалась все более реальной. А что, если… Решиться стоило больших трудов, как и привести задуманное в исполнение. Пальцы нехотя подчинились, и теперь я крепко, насколько могла, сжимала руку Игоря Игнатьевича в своей. Он не исчез, не растворился, не оставил после себя облачко светящейся на солнце пыли и часы мучительных, изнуряющих слез. Лишь посмотрел на меня, резко проснувшись и, словно не понимая до конца, проснулся ли на самом деле, сменил на лице спокойствие на тревогу, а затем и улыбку облегчения. - Наконец-то. Ты здесь. Значит, все правда?.. Можно найти в себе силы поверить, но вновь пережить разочарование – вряд ли, поэтому верить я не спешила. А если и так, значит, Степашка – стрелок никудышний. «Почему вы здесь?» - хотела спросить я, но язык отчего-то был до жути неповоротливым. - Не говори ничего, пожалуйста. Тебе нужно отдыхать. А я все ждал, когда ты вернешься, но вот уснул… Прости. Снова извиняется, как обычно. Но не опускает глаз, будто тоже не может насмотреться. - Что случилось? – Не знаю, с какой попытки, удалось произнести мне, и я не узнала собственного голоса – настолько он казался непривычным. - Мы попали в аварию. Вылетели на встречку и столкнулись лоб в лоб. Я смог вытащить тебя. Ужасно боялся, что сил не хватит, что скорая не успеет. Мы лежали на обочине, и ты держала мою руку, крепко, вот как сейчас. Помнишь? – Речь его хлынула безудержным потоком, будто стена вынужденного молчания наконец-то пала. – Я просил тебя не разжимать пальцев, не отпускать меня… Потому что думал – если отпустишь, то конец. Никогда бы себе не простил, ведь это я виноват. Я не отговорил тебя садиться за руль. Врачи успели, но ты впала в кому. Почему же ты плачешь? Теперь ты здесь. Теперь все будет хорошо. Разве я плачу?.. Наверное, это так. В голове проносились фрагменты моей жизни, оборванной выстрелом, и, как оказалось, не настоящей. Значит, не было ни выставки, ни ареста, ни бессонных ночей, ни сбитых кулаков. В меня не целились и не стреляли, и в городе меньше на четверть сотни трупов, потому что второй убийца, как и все остальное – лишь порождение моего разума, зависшего между жизнью и смертью на долгие-долгие дни. Это не я спасла Игоря Игнатьевича на дороге, а он меня. Но, значит, мы не пили чай и не кормили уток, не встречали рассветы подальше от людей, не говорили до утра. Мы вообще не говорили нигде, кроме как в моем воображении, не считая уроков и того вечера после убийства моей матери. Которое, наверное, было на самом деле. Стало жутко до того, что по телу пробежал озноб. «…если отпустишь, то конец». Может, там, за гранью, я давала обещания всегда быть рядом, а значит, не отпускала спасительную руку Игоря Игнатьевича, и потому мое сердце продолжало биться наяву? Он удержал меня в мире живых – я убедилась в этом и немногим позже, когда чуть оправилась и услышала восхищенно-завистливые рассказы медсестер. Он практически поселился в больнице, не отходя ни на шаг, даже когда врачи начали разводить руками и давать неутешительные прогнозы. Он каждый день читал мне книги, сокрушаясь, что не знает, какие я люблю. Он оказался со мной в момент, когда сердце, все же, остановилось, и вовремя позвал на помощь. В ту ночь парень из серебристой «десятки» скончался в соседней палате. Вспомнилось, как он направлял на меня пистолет на ночном пустыре, и я безразлично готовилась к смерти. И умерла бы, не окажись Игорь Игнатьевич рядом. Все сходится. Но пока не верилось, не понималось. Сознание, разорванное на части, никак не хотело собираться воедино. Почему в моем «сериале» был именно такой сценарий? Почему потребовалось умереть там, чтобы воскреснуть здесь? Может, мне нужно было время переосмыслить свое существование? От избытка вопросов голова будто наливалась свинцом, капля за каплей. Получается, мы – практически незнакомые люди. Но разве можно так сказать? Ведь когда я пришла в себя, то не оказалась наедине с четырьмя стенами и исчезающими бликами на потолке. Незнакомцы не засыпают в изнеможении у твоей постели в ожидании, когда же в твое тело наконец соизволит вернуться сознание. Но только все равно проскальзывали опасения. Вдруг весь образ Игоря Игнатьевича, составленный игрой моего разума, в реальности не существует? И что-то внутри меня отвечало решительным отказом. Он не может быть кем-то другим. Он ведет себя совершенно так же, как и за гранью, так же смотрит и говорит. Кажется, я смогу предсказать любое его следующее действие, потому что знаю его сто лет. Значит, обрубить сомнения, как самую несусветную глупость, и с удивлением начинать жить заново. Месяцем позже я спросила Игоря Игнатьевича об убийстве на заброшенной лодочной станции, о красном указателе и деревянном доме. И неизвестно, кто был удивлен больше. Я – услышав полное подтверждение, либо он, не понимающий, откуда мне все известно. Я никого не убивала, с чем теперь пыталась свыкнуться. Он же оставался убийцей – этого мое пробуждение не исправило. Но мне было по-прежнему наплевать – вот что не изменилось. Убей он хоть целый мир. Все будет как раньше. А как было раньше?.. Позже, когда я уже могла почти самостоятельно спуститься в столовую и сидеть сколько вздумается за отдельным столиком у окна, меланхолично поедая премерзкую овсянку, Игорь Игнатьевич сказал, что это я удерживала его в границах рассудка. Когда было трудно, он говорил мне о своих тревогах и состояниях, и нечто, так пугавшее его, отступало. Тогда же, изменившись в лице, он вспомнил, как рассказывал о случившемся на лодочной станции. Воспоминания пришли к нему самому случайно. Ничто не предвещало, впрочем, как обычно. А потом «пропало» целых два часа, и он поспешил ко мне – больше не к кому. Больше некому рассказать, некому поддержать, хотя, поддержка от бессознательного тела весьма условная. - Ты помнишь?.. Я надеялся, что не вспомнишь. – На лице его появился болезненный отпечаток вины, а рука бесконтрольно сминала низ рубашки. Как же знакомо! И с каждым узнаваемым фрагментом из того мира в этом, по кусочку камня, тяготевшего над душой, падало вниз. Я улыбалась, а Игорь Игнатьевич не понимал, почему. Потом он спросил, что еще я помню. И на что был похож мой сон. Так много хотелось сказать. Чертовски много! Теперь я испытывала неистовую потребность в голос разрыдаться, вцепиться ему в плечи, чтобы снова подтвердить реальность происходящего. И после говорить весь день и вечер, пересказывая всю мою и его не существующую жизнь, будто киносеанс. Фильм хорош тем, что его в любой момент можно выключить, но действительно хороший фильм даже не подумаешь выключать. И, несмотря на это, он рано или поздно кончится сам, оставив только невообразимый клубок из мыслей и затронутых нервов, как, в принципе, случилось со мной. Только я понимала, что еще не пришло время рассказать. Сделать это сейчас – означало переложить на Игоря Игнатьевича часть груза, который требовалось донести и рассортировать мне самой. Потому я просто ответила: «Не знаю», хотя знала – он прочтет в моем взгляде, в изменившемся лице, в застывшей принужденной позе недосказанность. И пусть. Я ведь все скажу, обязательно, но позже. Это необходимый долгий ящик, а не попытки себя обмануть. Ящик. В моей палате не было ни телевизора, ни радио. Но мысль о том, что Матвеев – не фантазия, по-прежнему не покидала, упорно желая найти логическую основу. Если со Степашкой понятно – она могла быть просто моей «правильной» стороной, то что забыл в моей голове маньяк? Я ненавязчиво спросила медсестру, что произошло в городе за время моего «отсутствия». Она явно не хотела меня беспокоить, но не сдержалась, и помимо ценнейшей информации о каких-то массовых озеленительных работах, я услышала главное. Месяц назад действительно был арестован серийный убийца, не Матвеев, а Мальцев – с учетом моего состояния погрешность небольшая. И все время его активно обсуждали в этих стенах – дочь какой-то другой медсестры стала одной из жертв, а потому сам убийца – предметом необычайного интереса сплетников и паникеров всех мастей. - Что с ним будет? – Неизвестно зачем, произнесла я вслух свой вопрос. - Черти жарить будут на сковородке. – Женщина в белом халате не отрывала от меня глаз в ожидании, когда же я выпью предписанные таблетки, и при этом отчего-то выглядела сердитой. – Говорят, его уже на тот свет спровадили – то ли сокамерники, то ли менты, кто знает. А может, сам вздернулся. И правильно. Мыслимо – пятьдесят детей убить… Пятьдесят. Меня вдруг резко бросило в жар и дрожь, словно внутри одновременно несколько стихий схлестнулись. В сравнении с моим «сном», здесь все произошло в точности до наоборот. Неужели на Мальцева повесили обе серии? И убили, потому, что он не хотел признаваться в чужих преступлениях? Значит, Игоря Игнатьевича никто и не подумает искать, полагая, что маньяк был один. Ощущение непозволительной радости тут же перекрывалось чувствами стыда и досады. Тревоги не было – отчего-то я пребывала в стойкой уверенности, что смогу помочь ему остановиться. Так вот он какой – второй шанс… Только не верилось в самоубийство Мальцева. Я видела его, таким, как представляла ранее, умирающим на холодном грязном полу камеры или допросной. Наверное, он смирился с побоями и болью, постепенно убивающей его. Возможно, он считал, что заслужил. Но не мог понять одного – почему на него вешают несколько десятков лишних преступлений. Это со стороны кажется, что для серийного убийцы десятком больше-десятком меньше – не составляет разницы. Кто знает, как принимают это они сами… Кого-то радуют дополнительная слава и масштабы. Кто-то возмущен, ревностно признавая только свою «работу», как, скажем, мастер, достаточно творческий, чтобы не считаться обычным ремесленником. А те, кто раскаивается в содеянном, воспринимают несправедливость как очередной сокрушительный удар, который нанесен, но с ним не смириться. Из-за своей секундной радости я становилась себе отвратительна. Пока мы живы, все возможно исправить. Но Мальцеву уже не помочь, и мне было жаль его все сильнее. Нерациональное чувство – я понимала, нужно думать о нас, о живых, именно потому, что мертвым не поможешь, но где-то в груди кололо ощущение несправедливости и непринятия, порождая беспомощность, похожую на агонию. Но все это было потом. А сейчас я смотрела в обеспокоенные глаза человека, осторожно держащего мою руку, и умоляла судьбу – только бы эта реальность была настоящей. Плевать, что мы не встречали рассветы вдали от людей, не кормили уток и не говорили на балконе ночи напролет. Главное, мы существуем и свободны. А значит, дальше все будет. И как раньше, и по-новому. Все, что нужно, переиграем, ведь теперь есть такая возможность. - Вы не уйдете? – Спросила я Игоря Игнатьевича, и теперь он смотрел на меня, будто сам вспомнил жизнь, которой не существовало. - Если ты хочешь – никогда. Я всегда буду рядом. Обещаю. © Iren Stein